документальная повесть

Мой отец, Мольнер Семён Александрович, умер в 1992 году, дожив до 83 лет…. И вот только сейчас, спустя почти два десятилетия, я, его младший сын, выйдя на пенсию, смог завершить работу над отцовским архивом. Наиболее значительную часть этого архива составляют стихи. Отец писал их на протяжении всей жизни, как если бы вёл дневник. Некоторые стихотворения стали для меня откровением. Отец раскрылся в них по-новому, тонко чувствующим, близким к Высокой Поэзии человеком. У меня возникло желание поделиться своим открытием с другими людьми. Я показал стихи старшему брату Александру Семёновичу и племяннику Александру…

В итоге совместными усилиями мы выпустили сборник стихов отца «Из фронтового блокнота». Читателям нравится. Они благодарят и расспрашивают об авторе. Поэтому я, как проживший рядом с ним более всех, пишу эту документальную повесть. Надеюсь, что мои воспоминания и рассуждения помогут вернее понять отцовские стихи и оценить их достоинства.

глава первая
ИСТОКИ

Александр Иванович Мольнер родился в 1868 году в Петербурге в семье генерала российской армии. Окончив с отличием Центральное училище технического рисования барона Штиглица, был награждён двухлетней творческой командировкой в Германию. Вернувшись на родину в 1898 году, взял в жёны Пелагею Семёновну Вагину, девушку строгую и благочестивую, из хорошей семьи. Однако сделать творческую карьеру в столице молодому художнику не удалось – по настоянию врачей, озабоченных здоровьем его молодой жены, семья переехала в тёплую Украину.

Так в Мелитопольском реальном училище появился новый учи-тель графических искусств - Александр Иванович Мольнер…

Молодой супруге перемена климата пошла на пользу, и она вскоре забеременела…

Держу в руках пожелтевший от времени документ…. Это выписка из метрической книги Александро-Невского собора города Мелитополя. В ней говорится, что 1 августа 1909 года в семье Надворного Советника Александра Ивановича Мольнера и законной жены его Пелагеи Семёновны (оба православного вероисповедания) родился сын Симеон, крещёный 23 августа того же года. Таинство крещения совершил священник Леонид Земляницкий, а подписал документ протоиерей Василий Яновский. Итак, мой отец родился…

Детство Сени прошло в тихом Мелитополе, утопающем в зелени…

Вот как описывает брошюра столетней давности лесостепь южной Малороссии тех лет:

«По бескрайним степным просторам, покрытым буйными зарослями сочных трав, бродят стада тучных диких животных: лосей, кабанов, косуль. Ближе к дубравам, особенно в оврагах и лещинах, встречаются волки, лисицы, зайцы и прочая неисчислимая живность. В низинах, заросших непроходимыми ку-старниками, живёт множество пернатых. В озёрах и реках столько рыбы, что выловить её невозможно. В рощах, где растут вековые дубы, ясени, грабы и липы, полно грибов и ягод…
Фауна и флора практически девственны: дичи много, но её не убивают; птиц много, но их не уничтожают; рыбы много, но её не ловят; деревьев мно-го, но их не рубят…
Весной степь зацветает многолетниками, полынь и ковыль источают тонкий аромат…. Разнотравье превращается в сплошной благоухающий зелёный ковёр…»

Щедрая природа окружала подрастающего Семёна, но оценить это он мог только по выходным дням, а по будням его день походил на день и начинался утренней молитвой. Затем следовали завтрак, занятия в реальном училище, обед, помощь по дому и выполнение домашних заданий (качество подготовки к урокам по Закону Божьему проверяла сама мама Поля).

После этого Сеня мог предаться любимому делу – чтению. Благо, книг в доме было предостаточно: религиозных (подборка матери), по искусствам (здесь главенствовал отец) и многих других. Была и коллекция прозы и поэзии, которой пользовались все (Сеня предпочитал Тютчева и Пушкина).

Всегда было событием появление в доме очередного номера «Нивы» или «Пробуждения» (эти популярные журналы читали всей семьёй, живо обсуждали, с восторгом разглядывая диковинки – цветные иллюстрации). Завершался день вечерней молитвой…

Когда Сене исполнилось 10 лет, внезапно умер отец. Вот что написала в некрологе газета «Таврическая речь»:

«Неожиданно скончался наш сослуживец, маленький по виду, но великий по духу, учитель и друг Александр Иванович Мольнер. Это был человек, твёрдо усвоивший заповедь апостола: лучше давать, нежели принимать. Можно найти более учёного рисовальщика, чем Александр Иванович, но едва ли возможно найти такого человека, каким был покойный, человека с кристально чистой душой. Прощай же, дорогой сторонник справедливости, мира и любви! Ты прошёл свой жизненный путь так, как редко кто его проходит! С Богом направляйся в своё далёкое путешествие!»

Семья осталась без кормильца. Старшая сестра Зиновия, оставив учёбу, устроилась работать бухгалтером, младшие братья Ваня и Сеня продолжали учиться. Здоровье мамы Поли пошатнулось…
Жизнь вошла в привычную колею благодаря няне Киле.

Эта неграмотная местная русоволосая девушка появилась в доме однажды и осталась в нём навсегда. У неё не было родных и близких, и своё большое сердце она, не колеблясь, отдала семейству Мольнеров. Няня умела приготовить вкусный борщ «из ничего», лечить народными средствами, забивать гвозди. Себя она называла «семиделочной», потому что готовила, стирала, убирала и гладила одновременно. Пословиц и поговорок Киля знала огромное количество, сыпала ими как из рога изобилия, нещадно коверкая и, как я сейчас думаю, не понимая их смысла. Например, слушая болтуна, она говорила, что он «на языке, как на ргане» (имелся в виду музыкальный инструмент орган)… Няня Киля взвалила на себя все заботы и хлопоты, на ней держалось всё. Низкий ей поклон! (Акулина Ханыкова воспитала моего отца, тётю Зину, дядю Ваню, моего старшего брата Александра и меня).

Семёну легко давалась математика. Поэтому первый гонорар, по-лученный им в 14 лет за репетиторство, мать не удивил. Когда Семён достиг совершеннолетия, между ними состоялся серьёзный разговор:

– Сеня, – сказала она, – ты уже вырос. Твоё стремление поступить в институт я поддерживаю. Уезжай. В том, что ты преуспеешь в учёбе, я не сомневаюсь. Хочу сказать тебе кое-что более важное… Ты вступаешь в большую жизнь, часто злобную и непонятную. Никогда и никому не говори о том, что ты внук генерала, и о том, что в нашем доме живёт Бог, наш Спаситель... Запомнил? Проговоришься – всем нам крышка. Обещай мне молчать.

Семён пообещал и слово, данное матери, сдержал. На душе у него было тревожно, он впервые покидал родной дом. На прощание мать перекрестила Семёна и сказала:

– Да хранит тебя Господь…

глава вторая
ЛЮБОВЬ

Днепропетровский институт народного образования, где учился Семён, располагался в огромном, но неухоженном здании. Всюду царил дух казёнщины, и гуляли сквозняки. Хаотично снующие туда-сюда шумные группы взъерошенных студентов были одержимы жаждой знаний. Ближе к обеду эту жажду сменяло непреодолимое желание перекусить. И тогда неорганизованные группы молодёжи начинали приобретать черты организованных и двигались в направлении студенческой столовой…

Просторный обеденный зал этого любимого учащимися места был заставлен столами и стульями, сделанными из труб, которые были отполированы локтями и брюками будущих специалистов. Семен не был исключением и тоже любил столовку. Единственным дискомфортом было то, что при перемещении по цементному полу металлическая мебель издавала такой душераздирающий звук, что болели его музыкальные уши…. В центре обеденного зала гордо возвышался пузатый железный самовар – предмет всеобщего вожделения. От самовара всегда вкусно пахло – то вишней, то сосной (в зависимости от того, чем топили).

Отсутствие сахара и заварки никого не смущало.

В тот день Семён рассчитывал не просто побаловаться кипятком, а и шикануть: у него в кармане были припрятаны два кусочка рафинада (оплата за репетиторские услуги). Наполнив свою кружку горячей водой, Семён уселся за свободный столик и приготовился опустить сахар в воду (в целях экономии решил ограничиться пока что одним куском). Он достал сладкий дефицит и уже было поднёс его к кружке, когда что-то заставило его обернуться. В дверях стояла ОНА… Стройная, красивая, неприступная…. Стояла и смотрела на Семёна…. Семёново сердце странно ёкнуло, а сахар вдруг сам по себе булькнул в кружку. ОНА огляделась вокруг и направилась к Сениному столику.

– У вас свободно? – обратилась ОНА к Семёну.
– Да, прошу.

В руках незнакомки была такая же кружка, как у Сени, но с красным цветочком сбоку, который прекрасно гармонировал с каштановыми кудрями девушки. ОНА села, и тут Семёна понесло…

– Позвольте вас угостить, – Семён протянул оставшийся кусок сахара.
– Спасибо, – ОНА была растеряна и не знала, как себя вести.
– Берите, у меня этого добра навалом, а зовут меня Сеня.
– А я – Анна, но все меня зовут Нюрой. Так они познакомились, мои будущие отец и мать…. Выяснилось, что она непременно будет выдающимся химиком, а он – всемирно известным математиком. Посмеялись и договорились снова встретиться. Ночью Семён спал беспокойно: в бесконечных фантасмагориях ему чудились карие Нюрины глаза, в которых отражались горы белоснежного рафинада…

К утру воспалённый мозг Семёна выдал признание в любви, посвящённое Нюре:

Открой же скорей, дорогая,
Мне двери волшебного рая,
Где ждут нас любви наслажденья.
Гляжу в твои очи, как в море,
И вижу в них радость и горе,
Надежду и горечь забвенья.
Впусти же, развей все сомненья.

Нюра выслушала и наморщила курносый нос:

– Сеня, никакой двери у меня нет, а вот знакомый поэт – есть. Зовут его Димка Кедрин. Он сегодня в литобъединении «Молодые кузнецы» будет читать свою новую поэму «Прошение». Послушаем?

Семён согласно кивнул головой. Ему было досадно и обидно: он понял, что Нюру его стихи не интересуют…. А ему так хотелось рассказать о том, что уже давно из него, как фарш из мясорубки, толкаясь и громоздясь друг на друга, вылезают слова; что эти слова рифмуются и выстраиваются в строки, и о том, что эти строки до тех пор мучают его, пока он их не запишет. Семён хорошо помнил, как родилось его первое стихотворение…

Как-то раз, находясь под впечатлением книги о бесконечности времени и пространства, он вглядывался в звёздное мелитопольское небо, пытаясь представить себя в этой бесконечности…. Рука сама потянулась за карандашом:

Мне кажется порой, что я, как великан,
Играю шариком – Землёю голубой.
В ладонях у меня – Великий Океан,
И затмеваю Солнце я собой.

Мне кажется порой, что мерзкий я червяк.
Живу и света белого не вижу.
Всё извиваюсь я в грязи впотьмах
И жизнь иную люто ненавижу.

Так кто же я?

Обо всём этом Семён своей подруге не сказал и не скажет никогда.

В стихах моя мать не разбиралась и этого не скрывала. Мир пробирок и химре-активов был ей более близок и понятен. Отец с этим смирился, а его Нюра 60 лет терпеливо выслушивала отцовские сочинения…

Поэт Дмитрий Кедрин произвёл на Семёна неоднозначное впе-чатление. С одной стороны, запомнились его воспалённые глаза и пронзительный голос, а с другой – было неясно, о чём поэма. Что по-настоящему поразило Сеню, так это размеры кедринского опуса. На такое длинное произведение он был не способен. После знакомства с Кедриным Семён записался в литобъединение...

Могучая волна революции смыла прежнюю жизнь и наполнила всё (в том числе и поэзию) новым содержанием. А новое содержание, как известно, требует новых форм.

В литобъединении, которое посещал Семён, активно экспериментировали с рифмами и ритмами, горячо спорили о модных литературных стилях и течениях. Не остался в стороне и Семён. Он попытался писать по-новому:

Я бы собрал все орудия мира,
Выстрелил смерти в тощий зад,
Чтобы Сергея с Володей-задирой
Как-то на Землю вернуть назад.

Лысых собрал бы и волосатых,
Критиков разных, чертей полосатых,
Чтобы думали все подряд,
Как поэтов вернуть назад.

Я хочу, чтобы мы научились
Поэтов беречь, как зеницу ока,
Чтобы с поэзией звонкой стремились
Жить, работать, мечтать о высоком.

Кто там обиженно фыркает носом,
В рожу суётся с ехидным вопросом?
Прочь уберите губы в косметике,
Не по зубам вам поэтов эстетика.

Многие ахают: Ах, растаковские…
Им отвечает В. Маяковский:
«Ритм-размер ребром ребрится,
Гром гремит, грозой грозится.

Светлый свет струёй струится».
Физик-оптик в сердцах матерится:
«Экий придумали странный свет…»
Сухарь учёный, души в тебе нет!

Понять Есенина намного труднее:
Ласка в стихах, в голове – ахинея.
Больно печально и как-то занозисто
Седок на коне перепуганном носится…

Семёна хватило ненадолго. Не получился из него трибун – новатор. Вскоре благозвучные Семёновы рифмы снова стали проситься на бумагу, не стесняясь того, что старомодны:

Неспешно яркая луна
По краю неба проплывает…
Природу спящую она
Волшебным светом озаряет…
Вокруг таинственно дрожат
Ночные сказочные тени,
Всё заполняет аромат
Благоухающей сирени...

И вновь знакомые места
Своей пугают новизною,
И неземная красота
Царит над грешною Землёю…

Опять уставшая душа
О грустном хочет позабыть,
И так Природа хороша,
Что снова хочется любить!

В апреле 30-го при институте заработала молодёжная оперетта. Записались многие. Прослушали всех. Нюру тоже. У неё оказалось не сильное, но приятное сопрано, которое понравилось. Начались репе-тиции. Недостаток вокальной техники молодая солистка умело компенсировала трудолюбием и артистичностью. Нюра становилась местной звездой.

Свободного времени у неё не почти не было, встречалась она с Семёном всё реже и реже. Семён ревновал жутко. Он замкнулся в себе, стал грубым и раздражительным. На свет появились строки, полные отчаяния:
 

Словно рыцарь давно позабытого века,
Я умею капризы любимой сносить.
Выйди, милая, в мир и найди человека,
Что умел бы, как я, беззаветно любить.

Хочу в небо огромною птицею взвиться,
О любви безответной хочу прокричать,
Вниз упасть и об острые камни разбиться,
Чтоб на грешной земле жизнь иную начать.

Я хочу, чтоб огромными маками алыми
Капли крови горячей моей проросли,
А душа моя светлою точкою малою
Засветилась в ночи и исчезла вдали…

Семён чувствовал, что Нюра неумолимо отдаляется от него, но ничего не мог с этим поделать. Он становился фаталистом:

Жизнь, клубок противоречий,
Как бушующий поток,
Увлекает быстротечно
И невинность, и порок.

Как суметь не оступиться,
Оказаться всех сильней?
Или к Богу обратиться,
Натерпевшись от людей?

Что же выбрать: крест смиренья
Иль жестокую борьбу?
Прочь отбрось свои сомненья –
Не изменишь ты судьбу...

Всё разрешилось очень просто: Нюра простудила горло, и у неё надолго пропал голос. Семён ликовал. Он забросал несостоявшуюся «звезду» новыми стихами:

Очень часто ты комична,
Просто часто ты - забавна,
Иногда вдруг - неприлична,
Постоянно - своенравна.

Как могу, тобой любуясь,
Я другою любоваться?
Как могу, тобой увлёкшись,
Я другою увлекаться?

Отчего тебя люблю я?
За бесплодность нашей встречи,
За ненужность поцелуя
И весёлую беспечность.

– Сеня, всё понятно, – сказала Нюра, – но у меня к тебе есть просьба.

Семён напрягся.

– Где-то я слышала, что краткость – сестра таланта. Ты покороче можешь?

Сеня пожелание понял буквально и следующее творение укоротил:

Я в компании весёлой
Всё глазами Вас ищу,
Я без Вас в своём посёлке
Лишь печалюсь и грущу.

Как безумно я тоскую,
Как стремлюсь к Вам всей душой!
Не хочу себе другую
И чтоб с Вами был другой!

– Уже лучше, – сказала Нюра. – А ещё короче?
– Могу, – ответил Сеня.

Ты – мой восторг, мечта, страданье.
В тебе и утешенье, и беда.
Чарующее, милое созданье,
Не отдаляй час нашего свиданья
И вместо «НЕТ» шепни тихонько «ДА».

– Растёшь на глазах, – улыбнулась Нюра, – а ещё короче?
– Могу, – уверенно произнёс Семён. – Слушай:

Люблю тебя я больше жизни…

То ли стихи подействовали, то ли ещё что-то, но вскоре Нюра сдалась…

Рассматриваю ещё один документ… Это изрядно потрёпанное «Свідоцтво про подружжя», выданное ЗАГСом Днепропетровского округа. В нём записано, что «громадянин Мольнер Семен Олександрович та громадянка Бондарець Ганна Вікторівна зареєстрували своє подружжя 23 травня 1930 року».

«В мае поженились, всю жизнь маяться будут», – вспомнилась народная примета. (Считаю, что в нашем случае она не подтвердилась).

В этом же году молодые успешно отучились и получили направление на работу в Каменское, небольшой промышленный город на Днепре. Вскоре туда переехала на постоянное жительство и семья Семёна.

Нюра приступила к работе в химлаборатории местного металлургического завода, а Сеня начал читать математику в Рабфаке. Пелагея Семеновна отвела молодой семье самую большую комнату….

Жизнь удалась! Семён был счастлив, его сердце пело:

В знак любви восторженной звёзды неба дальнего
Шлют сиянье дивное, дарят полусвет.
Тени серых сумерек строгие, печальные
На твоей подушке оставляют след…

Ты лежишь прекрасная, томная, греховная,
Ласково пьянящая, дочь земных страстей…
И звучит над миром песнь моя любовная
О тебе, желанной звёздочке моей!

И всё было бы хорошо, если б не одно «но»: не приняла душа свекрови невестку, строптивую и независимую. Да оно и понятно: мало того, что та была безбожницей, так ещё и начала петь в оперетке Дома учителя!... В марте 31-го у молодых родился первенец - сынок Сашенька...

С появлением малыша отношения между женщинами не только не улучшились, а даже ухудшились, так как к тому, что ранее Нюра не захотела венчаться в церкви, прибавилось ещё и то, что она отказалась крестить сына…. Тот дождливый день Семён запомнит надолго….

С утра всё шло своим чередом: няня Киля варила мыло, помешивая большой деревянной ложкой вонючую жижу, сестра Зина протягивала фитильную нить в тонкие медные трубочки, чтобы получились свечки, а Семён готовился к лекциям…

Нюра долго и неподвижно сидела возле малыша, глядела в одну точку, а затем громко сказала:

– Сеня, в доме уже третий день нечего есть.

Семён молчал, вместо него ответила свекровь:

– Проси Господа хлеб наш насущный даждь нам днесь.
– Бога нет, – отрезала Нюра.

Все оцепенели…. Это был бунт.

Киля уронила ложку, Зина пролила воск, у Семёна что-то оборвалось внутри...

– Уходи, – тихо сказала свекровь.
– И уйду, уйду к папе в Романково.

Нюра решительно оделась, завернула малыша в одеяло и вышла, хлопнув дверью…. Семён лёг на старенький диван и укрылся с головой, чтобы ничего не видеть и не слышать. На душе у него было скверно…

Прошло два месяца... Нюра не возвращалась. Семён ушёл в себя, ему не хотелось жить.

Я один, никого рядом нет. Тишина…
Ночь бездушием чёрным струится,
Лунный свет не скользит по стекляшкам окна,
И в осенней листве ветерок не резвится.

Я один, никого больше в комнате нет.
По неровной стене сонно ползает муха,
Лишь ночной мотылёк рвётся в ламповый свет,
Да за дверью скребётся собака-старуха.

Почему ты не хочешь встречаться со мной,
Попытаться начать всё сначала?
Появись, прогони этот ужас ночной,
Чтоб угасшее сердце моё застучало.

Но ты так далека, мне тебя не догнать
В этом полном безмолвия мраке…
Остаётся лишь муху со стенки согнать
Да открыть свою дверь престарелой собаке.

Семён похудел и осунулся. Черты его лица заострились, он начал курить…

Но однажды ему передали записку от жены. Нюра писала, что скучает и всё время о нём думает. Семён начал оживать... Отчаяние в стихах покинутого мужа сменилось надеждой:

Милая, скажи мне, правда ль это,
Что сегодня мы с тобой расстались,
Что зимой не повторится лето,
Что навек с любовью попрощались?

Разве правда, что романс прервался,
А цветы подпортили морозы,
Что рождённый наш роман скончался,
А в глазах остались только слёзы?

Это правда, что в момент прощанья
Я руки твоей не поцелую,
Не скажу, как прежде, «до свиданья»,
Никогда тебя не обниму я?

Невозможно это, нестерпимо.
Это – сверх нелепо, сверх печально.
Все ошибки в жизни поправимы,
А сердечные желания – реальны.

Отец Нюры, Виктор Павлович Бондарец, работал ветеринаром на бойне в Романково, пригороде Днепродзержинска. Недалеко от бойни и жил. Иногда ему в качестве гонорара выдавали, как говаривала Пелагея Семеновна, «кровь и кости убиенных животных». Это и спасало большое семейство Бондарцов в лихую годину голодомора.

Нюра оказалась заботливой матерью. Всевозможные научные рекомендации по кормлению и воспитанию младенцев были ею тщательно изучены и применялись на практике. Она добивалась стерильности при уходе за ребёнком и при приготовлении детского питания. График кормления выдерживался с точностью до минут. Обязательно подсчитывалось количество калорий в молочных смесях, так как молодая мама боялась перекормить сына…. Но малыш ел неохотно и плохо рос. Нюра запаниковала – Сашенька хирел на глазах...

После трёхмесячного отсутствия она постучала в дверь дома свекрови...

– Проходи, – сказала Пелагея Семёновна так, будто бы ссоры и не было. – Киля, помогите Нюре (свекровь называла няню всегда только на «вы»).

Няня Киля, этот добрый семейный оберег, тут же пришла на помощь. Подозрительно глядя на предложенные Нюрой «Научные рекомендации по уходу за грудными детьми», она с причитаниями «довели дитя» принялась спасать ребёнка…

Вскоре малыш с удовольствием, причмокивая и шевеля пальчиками, жадно сосал Килин борщ, завёрнутый в тряпочку…

Через полгода Сашеньку было не узнать – он превратился в светлоголового крепыша, всеобщего любимца…

глава третья
ПРИРОДА

Любовь и Природа…. Эти добрые феи всегда вдохновляли Семёна, давали ему силы жить, верить, писать. О Любви мы уже поговорили, теперь обратимся к Природе.

В ливень и бурю люблю я скитаться,
Молний зигзаги в ладони ловить,
Буйному ветру навстречу помчаться,
Над облаками мечтою парить.

Буре кричу я, чтоб злилась сильнее,
Вихрь умоляю покруче кружить.
Выше тогда становлюсь я, смелее,
Плакать хочу, и смеяться, и жить.

Такие минуты – отрада поэта,
Не обойтись ему в жизни без них.
Миг вдохновенья – и в строчки одета
Простая мелодия песен моих!

Семён вырос в религиозной семье, которая имела свою собственную шкалу жизненных ценностей. К сожалению, эта шкала не соответствовала общепринятым нормам и правилам. Не нужно было далеко ходить, чтобы понять, что окружающая жизнь не отвечает божественным идеалам добра и справедливости. Семён плохо переносил проявления человеческой жадности, подлости и хамства. Его несложно было обидеть. Утешение он находил в общении с природой:

Когда взор слеза туманит
И обида душу рвёт,
Когда боль на сердце давит
И отчаянье берёт,

Я спешу пройтись полями,
Заглянуть в тенистый лес,
Побеседовать с цветами,
Окунуться в синь небес.

Здесь, в общении с природой,
Попадаю в мир иной,
Забываю непогоду,
Обретаю я покой.

Возрождается надежда,
Оживает вера вновь,
И в душе моей, как прежде,
Просыпается любовь.

Светало... Семён отложил карандаш и прислушался…. Со стороны леса на него надвигалась звуковая стена невероятной плотности – это был весенний щебет тысяч и тысяч птиц... Могучий хор пернатых солистов пел о радости жить на Земле…. В очередной раз природа напомнила о том, как она прекрасна.

На зелёном наречьи берёзки мне песенки пели,
Шелковистые травы заботливо стлали постель,
Укрывали от солнца мохнатые старые ели,
И будил звонким криком своим по утрам коростель.

Здесь, в могучем лесу, в ослепительном храме природы,
Оживала душа, обретя долгожданный покой,
Отступали тревоги, обиды, сомненья, невзгоды,
Снова рифмы текли полноводной широкой рекой.

Зарождались слова и мотив романтической песни,
Неизменно слагаясь в гармонию точной строкой;
Появлялся неслышно Поэзии трепетный вестник,
Предлагая испить из ладошки своей золотой.

Весна для Семёна – самое любимое время года. С её приходом всё вокруг оживает, возрождается и расцветает. Поэтому именно ей отец посвятил большинство пасторальных мотивов:

Весенний дождик, шустрый пустозвон,
Устроил брызг весёлый перезвон.
Отмытым зеркалом сияют лужи,
И птичий хор солистов дружно
Звучит в прохладе мокрых крон.

Всё реже злые молнии сверкают,
Всё чаще солнца лучики играют
В траве умытой капельками рос;
С раскатами глухими дальних гроз
Всё дальше в горы тучки убегают.

Цветущий сад от ливня отдыхает
И ароматами весны благоухает;
Скворцы мелькают точками вдали,
Под радугой курлычут журавли.
Весна красна в свои права вступает...

Прекрасна душистая красавица Весна, но всё хорошее кончается. Вот и ей на смену приходит самоуверенное и душное лето. Однако выясняется, что и оно радует:

Лето гасит в реке свой полуденный зной,
Громовыми раскатами пробует голос,
Донимает сухою июльской жарой
И зерном наливает щетинистый колос.

Ровным клином куда-то летят журавли,
И, прощально курлыча, зовут за собой.
Снизу поле желтеет дарами земли,
Сверху небо синеет морскою волной.

Солнце жаркое спелые греет хлеба.
Скоро страдное время придёт – косовица;
А за ней развернётся вовсю молотьба
И порадует золотом новой пшеницы.

С течением лет жизнеутверждающее начало в стихах о природе постепенно уступит место тревожным и невесёлым настроениям:

Красиво осеннее утро,
Когда с золотистого поля
Повеет пахучим дурманом
И леса густого прохладой.
Когда лёгкой дымкой туманы
По склонам багряным стекают,
А листья увядшие вяло
На бархат травы отшумевшей
С усталых деревьев слетают...

Уныло осеннее утро,
Когда перелётные птицы
Родные места покидают,
В дома непогода стучится,
И серые дни наступают,
Прочь прогоняя тепло.
Всё чаще холодная сырость
До мозга костей пробирает,
И так на душе тяжело...

С годами эта негативная тенденция усилится:

Листья упали ковром на дорогу,
Голых всё больше ветвей.
Осень озябшая ждёт у порога –
Хочет войти поскорей.

Солнышко ясное скрылось за тучу,
Капля на ветке дрожит.
Больно кусается ветер колючий,
Путник промокший спешит...

Всюду промозглость, ненастье и слякоть.
К югу умчалось тепло.
Самое время присесть и заплакать...

Но вернёмся в Каменское (позже Днепродзержинск) тридцатых годов… Трудовой люд, часто голодный и лишённый самого необходимого, развивал тяжёлую индустрию, основу социалистической экономики. Родине были нужны кадры и, стало быть, учебные заведения, которые бы их готовили. В Днепродзержинске, напичканном заводами, таких заведений появилось немало.

Читаю любопытный документ… Это трудовая характеристика. В ней говорится, что «за время работы с 1931 по 1934 годы в Рабфаке преподаватель математики Мольнер Семён Александрович проявил себя как глубоко знающий свой предмет и умеющий обеспечить соответствующее качество знаний студентов». Характеристика подписана директором Рабфака Л. Брежневым, будущим Генсеком КПСС.

Когда Брежнев сменил Хрущёва, я спросил у отца, что он за человек, этот небожитель, потому как знал, что они в молодости были друзьями. И вот, что рассказал отец:

– С Лёней мы дружили семьями. Жили рядом и вместе работали. Я ему обязан жизнью – так уж получилось, что Брежнев спас меня от верной смерти. А дело было так….

Однажды поздней осенью мы на двух подводах (Лёня от дирекции, а я от профкома) переправились на левый берег Днепра, чтобы заготовить дрова для преподавателей. Решили разделиться…. Ближе к вечеру я загрузился и решил возвращаться, однако вскоре понял, что заблудился. На мои «ауканья» никто не отозвался. Стало заметно темнеть и похолодало... Дурные мысли полезли в голову: я вспомнил рассказы о том, что в этих глухих лесах появились полтавские волки и кого-то уже загрызли.

Вдруг моя лошадь остановилась, нервно задёргалась и зафыркала, словно почуяв неладное…. Я прислушался и услышал приближающийся волчий лай. Мысли мои путались. В сотне метров от себя я увидел волков. Их было около десятка. Что делать? (спички мои отсырели, о костре не могло быть и речи). Волки, противно повизгивая, постояли немного, а потом начали медленно подходить всё ближе и ближе…. Время будто остановилось…. Я пришёл в себя от громкого голоса Брежнева:

– Сеня, ….. твою ... (дальнейшие Лёнины слова опущены по цензурным соображениям), – Я тебя ищу уже третий час!
– Лёня, волки, – я показал рукой где.
– Вижу, – ответил Брежнев, – это мы сейчас.

Он достал своё любимое ружьё и несколько раз пальнул в сторону леса. Вой прекратился…. Мы закурили, развели костёр...

– А знаешь, – сказал Лёня, разливая по кружкам самогон, я уже было решил, что тебе каюк. Ну, за твоё здоровье, долго жить будешь.
– Так что, Брежнев был мужик крепкий, своих в беде не бросал. Правда, замучил всех, часами репетируя перед зеркалом свои выступления, – закончил свой рассказ отец.

Война разлучила друзей. После Победы Брежнев нашёл отца и предложил партийную работу в Запорожье. Но переезду воспротивилась Нюра:

– Знаю я вас, как облупленных, вы оба – два сапога пара. Никуда не поедешь… Семён остался работать в Днепродзержинске …

глава четвёртая
ВОЙНА

Отец хорошо знал цену мужской дружбе, особенно боевой:

На фронте всё у нас совсем иное.
Здесь по-другому тикают часы.
Смерть ходит где-то за спиною,
И стал привычен звон её косы.

Сил набираюсь в дружбе фронтовой…
Дружок мой спит, с поста сменился.
Совсем продрог, бедняга. С головой
Шинелью старенькой укрылся.

Важнее нет его поддержки.
Мой верный друг – моё второе я.
Всегда меня прикроет без задержки.
Он – самая надёжная броня.

Чтоб точно описать мужскую дружбу,
Немало вёрст придётся отмахать,
Пройти бои нелёгкие и службу.
Тогда и будет, что ещё сказать…

На фронте всё течёт совсем иначе,
В боях здесь обнажается душа,
Здесь смех другой и по-другому плачут,
И жизнь здесь по-иному хороша.

Долгие три года отец провоевал в 1262-ом стрелковом полку 380 стрелковой дивизии, которая входила в состав Второго Белорусского фронта. Бои случались очень тяжёлые. Но даже в самые трудные моменты отец не расставался с блокнотом для стихов:

Жди меня с надеждой,
Верная супруга,
И люби, как прежде,
Боевого друга.

Если смерть шальная
Мне закроет очи,
Обо мне, родная,
Не печалься очень.

Выбирай другого,
Много нас на свете,
Но возьми такого,
Чтоб отцом был детям,

Расскажи ребятам
О войне проклятой,
О судьбе солдата
И о смерти клятой.

Чтобы дети знали,
Как отцы их смело
Жизни отдавали
За святое дело.

А по ночам, когда всё затихало, приходили щемящие душу воспоминания о родном доме, о близких людях:

Чьи-то нежные руки мне шею обвили,
Чьи-то губы горячие рот обожгли,
Чьи-то слёзы усталое сердце омыли,
Огрубевшую душу солдата прожгли.

Что-то майским дыханьем в землянку пахнуло,
Притворилось далёким родным уголком,
Поманило, прижало к себе, оттолкнуло
И развеялось лёгким прозрачным дымком…

Неподвижно лежу я…. Боюсь шелохнуться.
Воспалённые крепко зажмурил глаза…
Только слышно, как ветви скрипучие гнутся,
Да гремит вдалеке фронтовая гроза.

На передовой, в тяжелейших условиях, человек оставался человеком потому, что верил в дружбу, ценил душевную песню и хорошую шутку.

Вы меня позвали в этот грустный вечер,
В этот грустный вечер в гости к Вам пришёл я.
Вы одна скучали в ожиданьи встречи,
В ожиданьи встречи в платьице из шёлка.
Лишних слов не надо, мне понятна драма,
Мне понятна драма жизни без любви.
В дальнем медсанбате Вы лечили раны,
Вы лечили раны в горе и крови.

Вынесли Вы многих раненных в сраженьях,
Раненным в сраженьях Вы казались Богом.
В жестах ваших строгих тени нет сомненья –
Ведь сомненья тени – для души убогой.

Вашу грусть я вижу, муку понимаю,
Муку понимаю в складках губ упрямых.
С чувством уваженья строгость принимаю,
Понимаю тяжесть вашей личной драмы.

Огненную влагу с Вами мы глотали,
С Вами мы глотали влагу до рассвета.
Незаметно время в песне коротали,
В песне коротали до дневного света.

Расставаясь с Вами, я поднялся пьяный,
Я поднялся пьяный – сон смыкает веки…
Вы пожали крепко руку капитана.
Руку капитана… Вашего навеки…

Это стихотворение посвящено сестричке из медсанбата, которая вынесла контуженого отца с поля боя под Ржевцем, в июле 43-го... Пехота, царица полей, была женщиной кровожадной…

Завершил войну отец в 45-ом, отличившись при взятии Кениг-сберга. Дослужился до капитана, начальника штаба родного пехотного полка. В части отец прослыл бесстрашным офицером, награждён боевыми орденами и медалями. Об этом рассказал нам его сослуживец, который проездом с передовой в тыл завёз в Днепродзержинск отцовскую посылочку с американской вареной колбасой в квадратных железных банках (её вкус я помню до сих пор).

Как-то раз я, тогда ещё ученик младших классов, спросил у отца, действительно ли он такой храбрый. Отец усмехнулся и раскрыл секрет своего геройства:

– Я совершенно не умею бегать. Это у меня с детства. Поэтому во время всеобщего «драпа» всегда отступал медленным шагом (я ещё и подслеповат). Резво отступающие, глядя на меня, притормаживали и сбивались в кучу. Мне же, как старшему по званию, оставалось только брать командование на себя и превращать «драп» в осмысленное отступление. Так бывало не раз...

Нередко скупые строки коротких отцовских стихов дают ёмкую картину происходящего. Минимальными средствами достигается максимальная выразительность:

Девушка с огромными глазами
На веснушками усеянном лице
Радостными крупными слезами
Нас встречала, стоя на крыльце.

Стройная, как тонкая тростинка,
Скорбные морщинки возле глаз,
Простенькая белая косынка,
Да в руках прохладный тёмный квас…

Не роняй слезу с ресниц пушистых,
Улыбнись невзгодам всем назло,
Пожелай бойцам победы быстрой
И чтоб всем нам в жизни повезло.

Такой предельный лаконизм – словно графика в одну линию. Отец не просто смотрел вокруг, а и видел окружающую жизнь. Подобное «умение видеть» обязательно для художников (вспомним, что Семён вырос в семье профессионального рисовальщика).

Стихов о войне отцом написано много. Но есть один стих, который можно назвать пророческим:

Священный гнев волнует душу…
Огонь, разрывы, стоны, кровь…
Но близок час, когда наружу
Сквозь зло пробьёт ростки любовь.

Когда Земля, ценою жизни лучших,
От вражьей нечисти очистится навек,
Поднимется, набравшись сил могучих,
Потомок наш, свободный человек.

Сквозь грань веков, сквозь смены поколений
Пройдут, как зори, наши имена,
Их никогда не тронет знак забвенья,
И тления не скроет пелена.

Настанет день, большой и лучезарный,
В сердцах людей надежды расцветут,
А мы, овеянные славой легендарной,
Вновь примемся за благотворный труд…
Пылают в небе грозные зарницы,
Победный бой ведёт страна…
Шуршат торжественно истории страницы,
Где будут вписаны и наши имена…

Излишний пафос можно автору простить, если обратить внимание на дату и место написания: «1944 г. пос. Трилесино».

Война пощадила Семёна – вернулся домой целым и невредимым (контузия не в счёт). Он был твёрдо убеждён в том, что так получилось только благодаря маленькой серебряной иконке, которую мать надела ему на шею перед уходом на фронт и приказала никогда не снимать…

Семён боготворил Пелагею Семеновну и мысленно почти никогда с нею не расставался.

Трещит печурка в блиндаже заветном
У трубки дремлет мой телефонист.
Для своего сыновнего ответа
Из сумки достаю я чистый лист...

Ты мне, родимая, всего дороже,
Тобою, мама, я всегда горжусь.
Я на войне взрослее стал и строже,
Но для тебя всё маленьким кажусь.

Душа покрылась инеем морозным,
Грубей, суровей сделались черты.
Я знаю, что сквозь фронтовые грозы
Всегда на сына смотришь ты.

В ночи у вас смолкают звуки,
А здесь, на фронте, полыхает бой.
Я вижу, как протягивая руки,
Ты хочешь заслонить меня собой…

Прошу тебя, не нужно слёз и муки,
Я силою любви твоей храним.
Жди, после тягостной разлуки
К тебе вернётся непутёвый сын...

Вернулся, обнял хрупкие мамины плечи…. И хлынули из глаз Семёна непрошеные слёзы…

У тебя глаза лучистые,
Ясные, как летние деньки,
Пляшут в них кузнечиками быстрыми
Счастья озорные огоньки.

У тебя глаза печальные,
Скорбные морщинки в уголках.
Отражаются в них свечи поминальные,
И слезинки тают на щеках.

Сколько помню я себя на свете,
Оттепель в душе или гроза,
Столько и следят за мною эти
Милые тревожные глаза.

Для меня они всего роднее.
В этом убеждаюсь вновь и вновь.
С каждым годом вижу всё яснее
В них я материнскую любовь.

Умерла Пелагея Семёновна в 1949 году. Могила её не сохранилась. Сейчас на этом месте находятся днепродзержинские Черёмушки.

глава пятая
МИРНАЯ ЖИЗНЬ

Много раз на фронте, вдали от дома, Семён мысленно рисовал себе картину своего возвращения в родной город. И вот это случилось:

Четыре года жизни фронтовой
Слепая смерть за мной ходила.
Судьба солдата пощадила:
Отделался контузией простой…

Вот я вернулся в город свой.
Усы, ремень, звенят медали…
Прошёлся улицей родной,
Где песни юности звучали.

Всё то же: старый наш завод,
Куда народ шагает спозаранку,
Смешной нелепый пароход…
Но что-то изменилось как-то странно…

И понял я немного погодя,
Что лучшее здесь предано забвенью.
Где всё, что я оставил, уходя:
Любовь, друзья, минуты откровенья?

«Ты положись на нас во всех делах,
Ведь только мы – друзья твои большие», –
Твердят начальники, но больше на словах.
А по делам я вижу: мы – чужие.

На фронте как-то проще было:
Здесь мы, а там – фашист крутой.
Надеюсь я, что в мирной жизни тыла
Отделаюсь контузией простой.

Читаю печальный документ – свидетельство о смерти от 12 апреля 1940 года. В нём записано, что моя старшая сестра, Ольга Семёновна Мольнер, в возрасте 11 месяцев простудилась и умерла. Похоронена на городском кладбище. Вот что пишет отец:

Несчастье с нами страшное случилось:
Прожив лишь годик, дочка умерла…
Нам кажется, что всё это приснилось:
Она явилась, улыбнулась и ушла…

Окончилась военная гроза.
Мы вновь стоим над крохотной могилой.
Душа болит и катится слеза…
Вдруг слышится нам детский голос милый:

«Послушайте, родные, что скажу.
Есть у меня кувшин большой.
Боюсь, его не удержу,
Совсем уже измучилась душой.

В нём слёзы бедной матушки моей,
Которая страдать не перестала.
Кувшин, что я держу, всё тяжелей.
Не надо плакать, я устала.

Чтоб груз на сердце не давил
И Бог всех нас благословил,
Готовьтесь с чистою душой
Молитву вознести «За упокой».

К могиле дочери мы вскоре принесли
Рушник с иконою старинной,
Спасителю молитву вознесли
За упокой души её невинной.

И высохли вдруг слёзы на глазах,
Сквозь блёклую листву лучи пробились…
О, Господи, прости и сделай так,
Чтоб с участью своею мы смирились…

Сестра Ольга умерла в 40-м, а в 42-м родился я. В честь сестры меня назвали Олегом.

Началось восстановление разрушенной страны…. Война ушла в прошлое, но навсегда осталась в памяти ветеранов, потому что быв-ших фронтовиков не бывает:

У меня седины на троих.
Двух друзей моих миной убило.
А меня смерть в бою пощадила.
Я живу за себя и за них.

На троих всё отпущено мне:
Огорчаюсь, тружусь, веселюсь.
И как там, на далёкой войне,
С ними мыслями тайно делюсь.

За добром часто прячется зло,
А за правдою кроется ложь;
Беспокойное время пришло:
Кто есть друг, а кто враг – не поймёшь.

Потому-то друзья помогают
Отличить мне чужих от своих,
А затем оба мне поручают
Ненавидеть врагов за троих.

Строго спросят они за ошибки,
За сомненья и страхи мои,
За успехи похвалят с улыбкой,
Про претензии скажут свои.

Только сердце одно у меня,
С ним придётся три жизни прожить.
Не упасть бы с лихого коня
В гонке лет под названием «жизнь».

Тумаков мне немало досталось,
Колебаться и трусить нельзя.
Ошибёшься хоть самую малость –
Не похвалят за это друзья.

Не пущу на порог я покой,
Не поймут мою дряхлость друзья,
И хоть старость тревожит порой,
Поддаваться ей просто нельзя.

Верю я, что друзья мне помогут
Делу правому честно служить,
И тогда, что поручено Богом,
Я достойно смогу завершить.

Листаю трудовую книжку Мольнера С. А…. Читаю запись, сделанную в 1951 году: «Назначен директором и одновременно является преподавателем высшей математики в Днепродзержинском индустриальном техникуме».

18 лет эта работа для отца была вторым домом. За этот период техни-кум подготовил тысячи специалистов и воспитал немало достойных людей. Бренд «Днепродзержинский индустриальный» и сегодня высоко котируется. Отца в городе помнят до сих пор. Когда я называю свою фамилию, меня часто спрашивают: «Простите, а вы случайно не….?» – Да, – его младший сын, – отвечаю я и чувствую, что на меня смотрят уже другими глазами, тепло и дружелюбно.

Следующая запись сделана в 1969 году: «Освобождён от работы в связи с переходом на пенсию».

Помню, как-то раз я зашёл в отцовский «кабинет» (это была самая маленькая комната в нашей квартире) и застал отца в состоянии глубокой задумчивости… Он сидел, склонившись над своей любимой трофейной пишущей машинкой.

– Папа, всё хорошо? - спросил я.

Отец подозвал меня и таинственно произнёс:

– Они все думают, что я преподаватель математики. Чушь собачья. На самом деле я – поэт, которого не печатают. Есть такая категория поэтов….

Действительно, отцовские стихи почему-то печатали неохотно…

А преподавателем он был первоклассным. Однажды мать рассказала мне одну любопытную историю….

Дело было так: папу, уже пенсионера, пригласили на очередной юбилей техникума (как бывшего директора). Отец ходил неважно и попросил маму сопровождать его. Старики мои припозднились и, когда появились в дверях огромного актового зала, представитель об-ластного начальства уже делал доклад…

Вдруг, как по команде, сидевшие в зале обернулись, встали, громко хлопая креслами, и начали скандировать: «Мольнер, Мольнер…» Этому не было видно конца... Стушевавшийся докладчик подошёл к отцу и усадил его в президиум. Шум в зале ещё долго не стихал…. Завершая свой рассказ, мать растерянно сказала: «Не ожидала, что отца так любят и помнят».

Отец и мать прожили вместе 62 года. Их супружеская история содержит много страниц, она сложна и пестра. Всякое бывало…. В минуты семейной идиллии отец ласково называл жену Нюрчей, а она его – Семёнчиком. Расставания им были противопоказаны, так как дополняли они друг друга прекрасно: практичность матери удачно сочеталась с некоторой отрешённостью отца. Это был крепкий союз двух добрых сердец. В этом убеждаешься, когда читаешь отцовские «треугольники» с фронта, присланные жене. Почти в каждом из них есть слова любви и лирические стихи:

Огонёк старой трубки мне ладонь согревает.
Вспоминаю о доме и мечтаю о той,
Что у детской кроватки меня ожидает,
Покоряя весь мир неземной красотой.

Не страшат меня пули, штыки и снаряды,
Часто смерть я встречаю в жестоком бою.
Ты, я знаю, находишься рядом,
Я всегда ощущаю заботу твою.

После жаркого боя, укрывшись в траншее,
Когда враг не тревожит смертельным огнём,
Я тебя вспоминаю, на сердце теплеет,
Будто снова мы танго танцуем вдвоём.

И однажды под вечер я вернусь, дорогая,
Огрубевшее сердце в груди застучит.
Ты прижмёшься к солдату, слезу утирая,
И любимое танго для нас зазвучит.

Танго в сердцах моих родителей продолжало звучать всю их долгую жизнь. То тише, то громче, в зависимости от обстоятельств. Если звуки танго затихали, то это означало, что навалилась взаимная усталость, накатило раздражение или пришла обида:

Осенняя пора... Ушло тепло...
Сентябрьский дождь усердно окна моет...
К нам в гости одиночество пришло,
Хотя формально в комнате нас двое.

Вновь у моей жены печальные глаза.
В старинной раме – свадебное фото.
Молчим... Вдруг катится слеза...
«Да так, в глаза попало что-то...»

Время – лучший лекарь. Усталость друг от друга проходила, и звуки танго снова начинали звучать всё громче и громче:

Сейчас мы оба постарели,
Сединки на висках блестят.
Хранить старались, как умели,
Далёкой юности заряд.

И пусть порой хлестала больно
Нас жизнь безжалостной волной,
Нам было просто и спокойно –
Тебе – со мной, а мне – с тобой.

Когда пришло время немощи и болезней, мать героически держалась сама и самоотверженно заботилась о муже. Нередко помогало прекрасное чувство юмора, свойственное отцу. Вот его совет пенсионеру:

Запомни: нам уже не двадцать,
А далеко за шестьдесят,
Пришла пора остерегаться
Вина, простуды, поросят.

Ведь в мясе – множество пуринов,
Костей немало в карасях,
А в масле – тьма холестерина,
Его нам тоже есть нельзя.

Забудьте запах сигареты,
Отставьте рюмку коньяка,
Шашлык бараний – под запретом,
И сельдь вредна наверняка.

Не ешьте заварных пирожных,
Дышите только через нос,
Живите тихо, осторожно…
Но жизнь ли это? Вот вопрос…

Насколько был счастлив отец? Одному Богу известно…. Но считаю, что иметь хорошо развитое чувство юмора, да ещё и тонкую самоиронию – это уже счастье…. Даже среди суровых фронтовых стихов можно наткнуться на шутливые строчки:

Коль суждено мне пасть в бою,
Я умереть хочу со славой,
Чтоб душу грешную мою
Толпа врагов сопровождала.

Распорядится Высший Суд
Судьбой враждующих солдат.
Его решеньем поведут
Всех наших в рай, а фрицев – в ад.

Мы будем царствовать в тиши
И в райских кущах куховарить,
А черти станут от души
Врагов на сковородке жарить.

И вдруг под той сковородой
Окажется нехватка жара,
Уйду от братии святой
К чертям на должность кочегара!

Самоирония отца основывалась на жёсткой, временами беспощадной самооценке. Критически подходя к своему поэтическому творчеству, он однажды нарёк себя графоманом и написал:

Меня мои потомки не забудут –
Так я легко могу стихи творить.
Поэзии в них может и не быть,
Зато размер и рифмы будут.

Более снисходительно отец относился к творчеству своих «собратьев по перу» из местного литературного объединения. Многие из этих «собратьев» были частыми гостями в нашем доме. Сначала обсуждались вопросы поэзии, а потом на авансцене появлялась хозяйка, приглашающая отобедать. Голодными гости никогда не уходили. Для «своих» у хлебосольного хозяина имелось знатное угощенье – стояновское вино. Леонид Стоянов, самый близкий друг отца, был по происхождению болгарином, и умел в домашних условиях делать превосходные напитки. В отцовском шкафчике всегда стояла батарея бутылок «от Стоянова» с наклейками «Изабелла», «Мускат», «Лидия» и др. К шкафчику «никогда не зарастала народная тропа»... Сегодня в этом шкафчике ничего нет…. Слева от него висит полка с дорогими для отца книгами, где на почётном месте стоит популярная в своё время стояновская повесть «Синяя пиала». Рядом с произведением Стоянова вижу небольшую книжку в твёрдом вишнёвом переплёте. Это знаменитое «Слово о полку Ігоревім». Раскрываю издание и чи-таю витиеватую надпись: «Високошановному та дорогому Семену Олександровичу Мольнеру від автора. 12.11.60 р. О.Коваленко» (хорошо помню этого человека: его неторопливую походку, сутулые плечи и седую голову). Алексей Васильевич Коваленко дорожил мнением отца и частенько приходил к нам с «доробками за порадою». Этот днепродзержинский врач 38 лет отдал, как он сам говорил, «переспіву «Слова» справжньою українською мовою»… Запомнился полный взаимоуважения тон, в котором велись дискуссии на тему точности перевода того или иного фрагмента «Слова»…

Пока мои старики были живы, наш почтовый ящик с трудом вмещал сот-ни открыток и писем, особенно в праздники. Сегодня мой ящик пуст... Только иногда в нём гостят квитанции для оплаты жилищно-коммунальных услуг. Неправильно живу или время другое?

глава шестая
В ЛУЧАХ ЗАКАТА

После выхода на пенсию отец изменился: стал более задумчивым и молчаливым:

Вновь нотный ряд из ласточек повис
На проводах, прогнувшихся нелепо…
Внезапно он сорвался вниз,
Инстинкту повинуясь слепо.

И так десятки раз подряд,
Неистово, в любви и драках
Метался ласточек отряд
В манишках и в изящных фраках...

Такие же и мысли у меня:
То светлые, то тёмные бывают,
По-птичьи вьются, шумно гомоня,
Кружатся, падают и вновь взлетают.

Он всё реже выходил из дома. Всё чаще в его стихах стали звучать нотки меланхолии и пессимизма:

Смотрю на фотокарточку свою…
Я сам себя на ней не узнаю –
Так изменились прежние черты
От возраста, забот и суеты.

Ваятель-время опытным резцом
Безжалостно наметило морщины.
Чужое равнодушное лицо
Покрыто неприятною щетиной.

Угрюмые холодные глаза,
Усталые опущенные веки,
Ресницы поредевшие, слеза,
Беспомощность забытого калеки.

Стихи пишу на склоне лет.
Печальное мне лучше удаётся…
Досадно то, что возвращенья нет
В тот край, что светлой юностью зовётся.

Временами казалось, что отец пытается подвести некий итог своей жизни, а это у него не получается. Не получается потому, что понятия зла и добра прямо на глазах меняются местами. То, во что ещё вчера верили, оказывается ложью, то, к чему стремились – утопией… Он часами сидел за чистым листом бумаги, торчащим из пишущей машинки, или смотрел на любимую бабушкину икону в серебряном окладе…

Я по листьям можжевеловым брожу,
Своё счастье непутёвое ищу…
Все леса и перелески исходил,
Но нигде его пока не находил.

Вдруг видением появится на миг
И растает, словно дальней птицы крик.
Я зову его, бегу за ним, спешу.
Но и снова ничего не нахожу.

Повстречал в дороге горькую любовь,
Лживость сладкую попробовать успел,
С равнодушием встречался вновь и вновь,
И не раз измены подлые терпел…

Я по листьям можжевеловым бреду,
Сам с собой беседу грустную веду:
Видно, здесь уж ничего я не найду
И бесславно в этой жизни пропаду.

Поздние стихи отца были предельно откровенны. В них он пере-осмысливал всю свою долгую жизнь, давал ей беспристрастную оценку:

Всё чаще в раздумье, в тиши
Седую склоняю голову.
Знаю, немало грешил
Я, бесшабашный, смолоду.

Много неверных шагов
Было по жизни сделано,
Нажито море врагов,
Множество дел недоделано.

Хороших имел друзей,
Хотя обидел многих,
«Простите меня поскорей», –
Прошу я и кланяюсь в ноги.

Девушек щедро любил,
Ласкою грубой одаривал.
Море стихов загубил,
Чувства свои разбазаривал.

Выпить умел, не таю.
Век табаком укорачивал.
Грешную душу свою
По пустякам я растрачивал.

А в остальном – как у всех:
Учёба, семья, работа.
Дети, война, физтех,
О хлебе насущном забота.

За правду стоял и рубил
В жизни узлы тугие.
Ну, а сколько добра совершил?
Об этом скажут другие.

Время безжалостно. Когда двадцать-тридцать тысяч дней, отпущенных человеку для жизни, истекают, ошибки молодости и мелкие недостатки вырастают в большие проблемы…. Приходят непрошеные гости: болезни, неустроенность, одиночество…. А если прибавить к этому ещё и естественные трудности – социальные встряски, уход из жизни близких людей, – картина становится совсем безрадостной…

Отец тяжело переживал, когда с кем-то случалось неладное, когда люди опускались. Он мысленно ставил себя на их место, и тогда появлялись трагические стихи, написанные от первого лица:

Жизнь со мной сыграла злую шутку…
Наигравшись, выбросила вон.
В том, что я забылся на минутку,
Виноват проклятый самогон.

Кто из нас красивое, святое
Не ронял на жизненном пути?
Кто в часы безумного запоя
Душу не хотел спасти?

Кто в вине в ненастную погоду
Не пытался истину найти,
А затем, не разбирая броду,
Море не пытался перейти?

Так найдите ж в себе силы, братья,
Руку забулдыге протянуть,
Чтоб он смог добраться до кровати,
Лечь и хоть немного отдохнуть...

Такой безысходности и горечи в творчестве отца раньше не было. Он подолгу не выходил из своего маленького кабинета…. Когда же выходил, и наши взгляды встречались, мне казалось, что он хочет о чём–то спросить. Но он молчал…

Где ты, верный, испытанный, искренний друг?
Не умею я пить в одиночку…
Жизнь – какой-то сплошной заколдованный круг,
Из которого выхода нету. И точка.

Много было несчастья и жгучих обид.
В этой жизни не стал я добрее.
Мне давно уже враг-самогон не вредит,
От него на душе веселее.

К сожаленью, теперь я всё реже смеюсь
И от водки почти не пьянею,
Среди женщин весёлых угрюмым кажусь,
От их шуток уже не краснею.

Где-то рядом шумит монотонно волна,
Надо мной – беспросветное небо.
В старой фляге моей больше нету вина,
Нет пахучего свежего хлеба.

Как не стало друзей, как не стало семьи,
Серым волком скитаюсь по свету…
Как мне быть и как жить? Все вопросы мои
Остаются пока без ответа…

Читаю последние страницы отцовских тетрадей:

Слишком быстро всё промчалось,
Или только кажется?
Если что-то не связалось,
То едва ли свяжется…

Невеселые настроения уже прочно поселились в душе отца:

Где-то счастье моё затерялось,
И даю сам себе я совет:
Не пиши, если не написалось,
Не ищи то, чего уже нет.

А вот и последние строки из потрёпанной тетради:

Жизнь моя - недопетая песня,
Для которой я слов не нашёл,
А судьба моя – словно невеста,
В дом которой жених не пришёл.

Всё заметней с годами седею,
Чашу жизни испил я до дна.
Если песню допеть я сумею,
Лебединою будет она…

***

Не сумел допеть…. Или всё же сумел? Как оценить отцовское стихотворное наследие? По каким меркам? В рамках какого течения оно находится? Попытаюсь определить.

Скорее всего, это поэтический импрессионизм. Но только в той части, где присутствует романтизм, лирика, пастораль. Там же, где речь идёт о войне и горе, намечаются черты сурового реализма, развивающегося по законам драмы, содержащей элементы и трагедии, и комедии…

Не хочется завершать повесть на грустной ноте…. С большим удовольствием я вспоминаю другого отца – энергичного, молодого, полного сил, новых идей и замыслов. Поэтому рождаются строки, которые, на мой взгляд, наиболее точно отражают его жизненное кредо:

Только в стихах моё счастье...
В них и тепло, и участье.
В них чаша с напитком медовым
Стынет в моих руках.
В них учат в беде не теряться,
Врагам в лицо улыбаться,
Внимать мудрецам крепколобым,
Витающим в облаках,

С любимыми не расставаться,
Самим собой оставаться,
Любить матерей до гроба
И всех, кто всегда в сердцах.
В них храм, где звучат молитвы,
Проходят словесные битвы,
От которых снова и снова
Вся душа моя в синяках.

В кровь искусаны губы,
До хруста стиснуты зубы,
Идёт поиск нужного слова
Вплоть до боли в висках.
Кричат здесь «виват!» победившим,
Прощают врагов нагрешивших,
Своих вождей суровых
Славит народ в веках.

Рифмы и вдохновенье,
Истину и сомненье,
Веру и утешенье,
Ревность и подозренье,
Радость и восхищенье,
Любовь до самозабвенья,
Для жизни своей основу –
Всё нахожу в стихах!

Уточняя известную истину, скажем так: человек должен любить не себя в поэзии, а поэзию в себе… Такого человека я знал... Это был мой отец.

Олег Мольнер
2011 г. Днепродзержинск

•