Ко дню памяти жертв политических репрессий

И вот настало то время, которое перечеркнуло крест-накрест всю нашу жизнь. Массовые репрессии начались в 1937 году. Все жили в предчувствии чего-то ужасного и неотвратимого, хотя никто ни в чём не был виноват. Каждый день узнавали – то одного забрали, то другого. Особенно это касалось поляков. Точными цифрами никто, конечно, не владел, но страх вселился во все души.

По городу поползли слухи о необыкновенной жестокости и пытках, которым подвергаются арестованные в городском отделе НКВД на Пелина-13. Это место сразу получило репутацию проклятого, его обходили стороной, и лишь родственники заключённых выстраивались в длинные очереди перед зарешеченным окошком, чтобы сделать передачу. Фамилия начальника НКВД лейтенанта Папермана наводила ужас.

Самое страшное заключалось в неизвестности. Родным не сообщалось о судьбе арестованных, и лишь по косвенным признакам – выселении из квартир, причислении к категории «члены семьи врагов народа» и других – можно было судить об участи этих несчастных.

Одной из семей, попавшей в жернова сталинских репрессий оказалась семья Ольги Ивановны Бухман, в девичестве Кальвасинской. У неё было шесть братьев – Леонард, Бронислав, Юзеф, Юлиан, Вицент и Александр.

Ещё в 1934 году семью Кальвасинских постигла первая трагедия: скоропостижно, от разрыва сердца умер в расцвете лет старший из шести братьев – Леонард. Пройдёт пара лет, и в семье родится горькая шутка, что Леон оказался единственным из Кальвасинских, кто сумел обмануть НКВД и не попал в лапы чекистов.

В середине 1937 года из Новомосковска пришло жуткое известие – как враг народа, арестован Вицент Кальвасинский. Окончив Каменской металлургический техникум, он получил направление в Новомосковск, где работал помощником начальника жестекатального завода. Какое преступление он мог совершить?

В ноябре 1937 года арестовали всю верхушку завода ДГЗ: директора Манаенкова, главного инженера Жданова, главного бухгалтера Рака. В ночь на 14 декабря пришли за Эдмундом Крикентом, ухаживавшим за Ольгой Кальвасинской в конце двадцатых годов. Умница, он выбился на хорошие должности в заводе, возглавлял калибровочное бюро, но так и не женился. Может, не мог забыть свою первую любовь? Вместе с родителями Эдмунд Крикент проживал в доме с колоннами по улице Институтской, что в двух шагах от Первого поселкового переулка. Ну, если уж берут таких людей, то где искать защиты и убежища простым работягам?

Наступил 1938 год, что принесёт он людям? 25 января 1938 года арестовали Юлиана Кальвасинского. Не имеющего даже среднего образования, но обладающего богатой практикой, его поставили начальником смены механического цеха, самые тонкие заказы поручались только ему. Пользовался большим уважением и любовью рабочих. Был ярым патриотом Советской власти, в 1932 году написал заявление о вступлении в ряды кандидатов в члены партии. Очень любил охоту, и, как каждый охотник, был склонен к преувеличениям относительно своих охотничьих похождений и трофеев. В 1938 году проживал вместе с семьёй по адресу: Верхняя колония, дом 5, квартира 4.

Его забрали прямо в цехе в ночную смену. По словам очевидцев, Юлиан Кальвасинский, увидев, что энкаведисты идут в его сторону, остановил токарный станок, вытер его насухо ветошью, а потом – с криком «Эх!» – швырнул с размаху ветошь себе под ноги. Его на глазах у рабочих под конвоем провели по всему цеху, потом повезли домой, где был произведен обыск, а оттуда отправили в НКВД. Через месяц после ареста на заседании днепродзержинского бюро горкома Юлиана Ивановича Кальвасинского исключили из кандидатов в члены партии, как врага народа. Протокол №10 от 26 февраля 1938 года подписали: исполняющий обязанности секретаря горкома Любавин, а также члены бюро Фролков, Волутенко, Бебенин, Андриенко, Марков и Брежнев.

Через четыре дня после ареста Юлиана, 29 января 1938 года Бронислав Кальвасинский под большим секретом поведал сестре Ольге, что вчера арестовали его близких друзей, братьев Ивана и Вацлава Новогурских, рабочих завода Дзержинского. Бронислав ещё в дореволюционное время не раз фотографировался с братьями Новогурскими, теперь эти снимки становились уликой против него самого.

Через три недели после этого 20 февраля 1938 года арестовали Петра Хинцинского, мужа хорошей знакомой Ольги Бухман Станиславы Хинцинской. А ведь в двадцатые годы Пётр служил в Каменской чека…

Из воспоминаний Ирмы Бухман, дочери Ольги Ивановны Бухман

Приближение ночи приводило в дрожь отца и маму, забирали только ночью. С улицы уже арестовали соседей – Ходоровского и Рака. Топот кованых сапог по булыжникам выводил из себя, собака лаяла до изнурения. И вот февраль 1938 года: ночь, скрип калитки, бешеный лай Трезора, страшный стук в дверь. Мама была на седьмом месяце беременности. Помню её слова:

– Саша, вставай, за тобой пришли

Отец стал белей стены. И тут началась вакханалия обыска. Родители заблаговременно уничтожили польскую литературу: Ожешко, Сенкевича, Мицкевича, Пруса и многих других авторов, зная, что это вменяется в вину. Но это не помогло. Каждую книгу трясли и перетряхивали. Всё с комода, шифоньера вышвыривали, перевернули постель, что-то искали, не зная что. Потом приказали папе одеться и увели.

Всё опустело, всё померкло. Как мы коченели в ту зиму! Угля не было, кран в кухне замерзал, изо рта шёл пар. Мамин крёстный Алексей Хржонщевский, на то время пенсионер и инвалид с тяжёлой формой ревматизма, превозмогая слабость и, преодолевая расстояние от улицы Сыровца до Комсомольского парка, приносил нам по ведёрку кокса.
.........

Приблизительно в это время был выпущен на свободу рабочий завода по фамилии Домарацкий, сокамерник Юлиана Кальвасинского. Он пришёл к его жене Ольге Коржовой и шёпотом рассказал, что Юлиана убили на допросе. Юлиан Иванович проявил редкую стойкость духа и с чисто польским гонором отказался подписывать нелепые обвинения против себя и товарищей. Ему отдавливали пальцы дверьми, выбили зубы, отбили внутренности. Избитого и окровавленного, его приволакивали в камеру. Товарищи по несчастью говорили: зачем эти мучения? подпишешь или нет – одна участь, так к чему это сопротивление? В ответ Кальвасинский лишь слабо улыбался. Однажды он не вернулся с допроса, и сокамерники, естественным образом, посчитали, что его там забили до смерти.

Из воспоминаний Ирмы Бухман

Через месяц или около того произошло чудо – отца освободили из тюрьмы. Он клялся маме на коленях, что жизнь у них будет теперь самой счастливой. Папе сказал один его друг:

– Саша, уезжай отсюда! Пока тебя обратно не сцапали!

Но он отвечал:

– Я ни в чём не виноват! видишь, разобрались и выпустили!

На вопрос «А другие, что, виноваты?» отец ничего не ответил. Маме пришло время рожать, папа отвёл её в роддом, который был в двух шагах от нашего дома в первой больнице, и 12 апреля 1938 года у нас родилась сестричка Элеонора.

17 апреля 1938 года часа в четыре утра, когда уже начинало сереть небо, мы услышали топот и стук в дверь. Мама лежала ещё в больнице. Мы с папой уже знали, что это означает, и не владели собой. Ошибки не могло быть. Мне стало очень страшно, и я заплакала. Отец, как слепой, пошёл открывать. Милиционеры начали обыск. При обыске присутствовал соседи – Алексей Иванович Ложенко и Мария Максимовна Диордиева.

Папа начал меня одевать, но, потеряв самообладание, не мог найти чулок, а потом натянуть их мне на ноги. Один из милиционеров оказался более гуманный и помог меня одеть. Видя, что меня не с кем оставить, милиция приказала соседке-понятой отвести меня к родственникам. Папа присел передо мной, поцеловал и произнёс:

– Скажи маме, что я никогда уже не вернусь.

Я с этой женщиной довела его до крутёлки, дальше нам не разрешили идти. Мария Максимовна Диордиева повела меня к дяде Густаву, старшему брату отца, жившему неподалёку – в доме №6 по улице Вокзальной. Но мы попали, что называется, не вовремя. В четырнадцатой квартире – первый этаж, налево – как раз шёл обыск, это арестовывали дядю Густава. Всё перевёрнуто верх дном, всё выброшено из шкафов. Два милиционера в голубых шинелях штыками срывали со стен фотографии, где были изображены брат тёти Ядвиги и отец – Густав Маге в погонах царской армии, топтались по ним и приговаривали:

– Вот вам, ваше благородие!

Это были не люди, а какие-то оборотни. Один из них мне запечатлелся на всю жизнь. Длинный, сухопарый, белесый – видно, что по призванию садист. Он не ожидал нас увидеть, и его глаза чуть на лоб не полезли, что кто-то наблюдает за его действиями.

– Откуда ты, старая ведьма, явилась с этим ублюдком? – набросился он на Марию Максимовну. Та как-то не растерялась и ответила:
– У этого «ублюдка» только что арестовали отца, а мать в роддоме.
– Ну и забирай её к себе! – заорал милиционер.
– Сам забирай! У меня своих полно!

После этих событий ничто не вызывало во мне такого страха, как увидеть милиционера. Я так немцев не боялась в войну, как наших убийц…

Я осталась у тёти Яди, дядю Густава увели. Наутро мы пошли в больницу. По дороге тётя просила ничего не говорить за папу, пока мама не вернётся домой – боялась, что у неё пропадёт молоко. Но ничего не надо было и говорить. Мама, увидев меня одну, побледнела. Пытаясь её успокоить, я сказала:

– Мамочка, ты только не волнуйся, дядю Густава тоже забрали.

С тех пор я всегда была какой-то подавленной, напуганной. Страх вошёл во все клеточки моего организма. И никогда больше не было в моём детстве и юности ничего светлого и доброго. Я часто ходила к железным воротам НКВД, заглядывала в просвет, думая увидеть отца. Или мечтала: буду так долго-долго стоять, пока какой-нибудь милиционер не обратит на меня внимания и спросит: «Девочка, а что ты тут делаешь?» А я скажу ему: «Дяденька, я вас очень прошу, выпустите моего папу, ведь у него, кроме меня ещё есть одна дочка, которой он никогда не видел, ведь мы ещё такие маленькие, а мама всё время плачет».

Говорят, что когда папу вторично втолкнули в камеру, все рты пораскрывали от удивления: надо же быть таким дураком, чтобы не воспользоваться случаем, который выпадает одному на тысячу и не выехать куда-нибудь на село.
.........

В двадцать девять лет мама осталась без всяких средств к существованию с двумя детьми на руках: одному ребёнку семь лет, второму десять дней от роду. Ей даже не дали расчётных за отца, отработавшего полмесяца перед арестом, рявкнули:

– Не положено!

Сразу отобрали половину, где раньше жили старики, потом нашу спальню и оставили нам одну комнату. И это им показалось мало, пришла повестка из ЖКО: в сорок восемь часов устроиться на работу и только в завод, иначе выселят прямо на улицу.

22 апреля 1938 года, через неделю после папы, арестовали маминого любимого крёстного Алексея Хржонщевского. Он проживал вместе с Вероникой Кальвасинской и её сыном Александром в двухкомнатной квартире в доме по адресу – Сыровца-63. При обыске, на котором в качестве понятой присутствовала соседка из одиннадцатой квартиры Борисова, были конфискованы охотничьи принадлежности крёстного – ружьё-двустволка, порох, дробь, патроны, патронташ. В спешке милиционеры не дали даже найти вставные зубы, так и увели. Я верю словам, что крёстный не выжил в тюремных условиях и умер в камере. Тут же двухкомнатную квартиру уплотнили новыми жильцами, а Веронике Кальвасинской с сыном Александром оставили одну комнату. Дядя Саша был холостяком, работал на инженерной точке, его трижды вызывали в НКВД и после беседы всякий раз отпускали.

Но и это не был конец испытаниям. В мае 1938 года арестован сосед и хороший знакомый Бухманов Бронислав Храповицкий. С его дочкой Валей Ирма дружила долгие годы, а в то время разделила участь дочери врага народа.

В летнюю ночь 10 июня 1938 года на улицу Сыровца-63 в квартиру №7 пришли за Юзефом Кальвасинским. Как и при аресте Алексея Хржонщевского, понятым стал жилец из одиннадцатой квартиры, но на этот раз Иван Мефодьевич Борисов. В присутствии Юзефа Кальвасинского, его тридцатипятилетней супруги Людвиги Стефановны и четырнадцатилетнего сына Сигизмунда были изъяты паспорт, союзный билет, военная книжка, облигации выпуска 2-й пятилетки на сумму 2000 рублей и, как записал участковый инспектор НКВД Вождеенко, «бомыжник». В протоколе обыска было отмечено, что жалоб на допущенные при производстве обыска неправильности не поступило. После того, как отца увели, Зигмунд в слезах побежал к бабушке. При этом известии у Вероники Кальвасинской произошло помутнение рассудка, она до конца жизни осталась тихо помешанной и перестала страдать.

26 июня 1938 года был арестован ещё один брат Ольги Бухман – Бронислав Кальвасинский. Он работал слесарем цеха металлоконструкций на заводе Дзержинского. Оставил в доме не работающую жену Александру Ивановну и девятнадцатилетнюю дочь Ядвигу.

Из воспоминаний Ирмы Бухман

Какая перемена сразу произошла с соседями! Они боялись с нами здороваться, запрещали детям играть со мной, ведь мы семья врага народа. Не могу быть полностью убежденной, что они в это верили, больше, конечно, боялись за себя. Но находились между ними и герои. Бывало, откроет мама утром двери, а на крыльце лежит завёрнутая в бумагу селёдка или кусок хлеба. Значит, кто-то ночью, рискуя, хотел хоть чем-то нам помочь. Мы уже потом узнали, это делали соседи наши Шишко; при немцах Шишко работал директором на вагонном заводе. Или Макар Иванович, квартирант Зайцевых из первого переулка Главной поселковой. Он любил меня, как свою внучку. Увидит меня на улице, заведёт, чтобы никто не видел, в свою комнату, и всегда намажет хлеб шоколадным маслом. Мама не подавала виду, что знает, кто нам помогает. Этим она напугала бы их до смерти.

Единственная соседка, которая нас открыто поддерживала, была Мария Максимовна Диордиева. Она – то ли цыганка, то ли болгарка – была уже в годах, никого и ничего не боялась, занималась мелкой спекуляцией, гадала на картах и по линиям руки предсказывала судьбу.

Мама по знакомству устроилась уборщицей в отдел главного энергетика, где в круг её обязанностей входило мыть полы в коридорах и кабинетах. На работу она ходила, как на казнь. В отделе работало много сотрудников, которые хорошо знали Ольгу Кальвасинскую барышней, возвышали её, видя в Ольге недосягаемость потомственной аристократки. А тут судьба так бросила её на самый низ. Она старалась встать как можно раньше, приходила на работу к четырём часам утра, чтобы до прихода сотрудников всё было убрано и не чувствовать на себе сочувственных взглядов.

Многие понимали её положение и старались, как наилучше к ней относиться. Но когда старший по соцбыту сказал, что в её обязанности входит и уборка туалетов на улице, тут уже мама не выдержала и рассчиталась с этой работы. Она пошла на швейную фабрику шить валенки. Норма была высокой, и ей было трудно выполнить план. С грудным ребёнком оставалась я, семилетняя Ирма. Иногда, сжалившись, приходила соседка Мария Диордиева и смотрела Эличку. Ей ещё не было годика, и как она была ко мне привязана! Я почти на животе её таскала, а она такими умными глазками на меня смотрела и улыбалась, как бы понимая, что нельзя капризничать. А когда мама приходила с работы, мы заворачивали сестричку в большой клетчатый платок и выносили на воздух. Как она этому радовалась!

О судьбе папы ничего не было известно. Горотдел НКВД не давал никакой информации, и передачи не принимались: «Не положено!». Однажды Диордиева подошла к маме и сказала, что у неё в НКВД есть знакомые, которые помогут вручить Александру Бухману передачу. Не знаю, где мама нашла деньги, у кого она их заняла или продала что-то, но она приготовила посылочку и со слезами благодарности отдала продукты соседке. Через какое-то время Диордиева сказала маме, что может ещё раз отнести передачу в НКВД. А маме пришло в голову, что раз уже приняли одну передачу, то теперь она и сама отнесёт продукты и всё необходимое и попытается выяснить, в каких условиях содержится её муж, в чём его обвиняют. Выстояв громадную очередь и подойдя к окну передач НКВД, она с облегчением увидела, что приёмщик настроен благодушно. Заглянув в свой талмуд, тот сообщил маме:

– Какие передачи? Ваш муж Бухман Александр Павлович уже давно выбыл из тюрпода НКВД.

Мама была просто поражена, уничтожена двуличностью соседки. После этого случая Диордиева отказалась смотреть сестричку.

Потом маме удалось сдать Эличку в ясли. Сколько та была в яслях, столько плакала, ничего не хотела кушать, так видно тосковала по маме и мне. Нянечка говорила маме:

– Ради всего святого, заберите ребёнка, ведь она здесь умрёт!

Но куда было маме забирать Эличку, хотя я и просила, что буду смотреть за ней. И вот мама однажды приходит за Эличкой после работы, а ей говорят:

– Ваш ребёнок в морге.

Разве можно такое пережить? Маме выдали справку из загса №704, что её дочь Бухман Элеонора Павловна (даже в отчестве сделали ошибку!) умерла 29 августа 1939 года в возрасте одного года, причина смерти – дизентерия и воспаление лёгких. Помню протяжный вой собаки и маленький гробик на столе, а в нём лежит безвинный ангел в белом платьице, которое мама пошила для похорон. Возле гробика немного родственников, мужчин нет, они почти все арестованы. Забили крышку, и на полотенцах пешком отнесли гробик с ребёнком на кладбище, оно было не очень далеко. На могиле №10 в ряду №32 появился холмик, который мы с мамой украсили ракушками. Вернулись в квартиру, которая дышала смертью и несчастьями, где не могло быть смеха и радости, где коммунистическая система отобрала всех дорогих нам людей.

И мама решила повеситься, взяла верёвку и привязала уже её на чердаке, но в последнюю минуту увидела меня, стала плакать и прижимать к груди:

– С кем же ты, Ирмочка, останешься?

По закону Евангелия надо прощать врагам своим. Я это понимаю и одновременно не могу смириться с тем бесправием, которое обрушилось на нас. Вот мне уже много лет, но никогда не прощу той системе, тому страшному времени, кровавому из всех кровавых, когда либо из живших на свете Сталину. Почему у нас отняли всех наших близких, унизили маму до чистки туалетов, заставляли меня, дочь репрессированного, заучивать фразу «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство»? Я ненавижу тех людей, которые защищают эту систему и боготворят её творца. Я проклинаю его за миллионы погибших, за отнятое детство, за поруганных жён и матерей. И никто меня не переубедит, что я не права.

Дорогая моя мамочка, только теперь я понимаю всю твою безысходность и трагедию! Если ты не выполнишь план, значит, ничего не заработаешь, а жить надо: за квартиру платить, питаться. И некого просить о помощи.

Мама постепенно начинает за бесценок всё продавать из квартиры. Помогать некому, всех братьев и крёстного арестовали, у каждого своё горе. Последнее, что она продала со слезами на глазах, это полное собрание сочинений Пушкина с прекрасными иллюстрациями. В доме осталась лишь швейная машинка «Зингер», подарок крёстного Алексея Хржонщевского. Мама хорошо умела шить, и эта машинка спасала нас от голода.

После смерти Элички в 1939 году произошло невозможное: вернулся из заключения Бронислав Кальвасинский, он просидел в тюрьме больше года. Как любил повторять «железный Феликс»: то, что вас не расстреляли – это не ваша заслуга, это наша недоработка. Скорее всего, его отпустили в связи с тем, что кровавого наркома Ежова сменил Берия, который на первых порах руководства наркоматом внутренних дел дал указание пересмотреть приговоры оставшихся в живых репрессированных.

И вот какая ирония судьбы. Все жёны, не зная участи своих мужей, ждали их и надеялись на чудо. Только жена Бронислава не ждала его. Когда тот открыл калитку и ступил на порог собственного дома на улице Садовой-47, она была поражена, как громом среди ясного дня, просто окаменела от страха. И было отчего. Она уже открыто сожительствовала с инженером завода. Зарабатывал тот очень хорошо, было что пить и что есть, но жильём не располагал. А тут такие хоромы! Александра Ивановна угождала любовнику, как могла: что она ему только не варила и не пекла!

Бронислав Кальвасинский, устроившись на работу, но ещё не получив первую зарплату, размачивал сухари в кипячёной воде, что и составляло его пропитание. В один прекрасный момент инженер прислал рабочих с завода, которые выложили кирпичную стенку, разделившую изнутри дом на две неравные части и сделали отдельный ход. Когда Бронислав Иванович пришёл с работы, жена ему заявила:

– Сюда не ходи, ты здесь не живёшь. Вон дверь возле калитки, туда иди.

Вот так без его согласия распорядились домом, который Бронислав выстроил своими руками. Выделили ему часть помещения, где не было даже плиты. С тех пор Бронислав Иванович называл свою бывшую благоверную не иначе, как Ведьма. Так они и прожили до самой её смерти в разделенном на две части доме.

А что же инженер? Он быстро понял, что хотя Бронислав Кальвасинский, как освобождённый враг народа, никуда жаловаться не пойдёт, однако сожительство с неразведённой женщиной при живом муже может стоить ему карьеры. И он бросил Ведьму. Сломленный застенками, выполняя подписку о неразглашении тайны, Бронислав Иванович Кальвасинский до конца жизни молчал о том, что ему довелось увидеть в камерах НКВД и перенести на допросах у следователей.

Прошли годы. 5 марта 1953 года по радио передали известие о смерти Сталина. Ирма Слоневская находилась на пятом месяце беременности. Закрыв двери на замок дома на Главной поселковой-15 и зашторив окна, они с мамой взялись за руки и… стали танцевать. Они танцевали молча, чтобы, не дай Бог, никто не услышал и не увидел. Но из глаз сыпались искры. Сталин умер! Сталин умер!! Отлились кошке Мышкины слёзы! Они не могли сказать, как долго длился тот танец, благословляющий смерть тирана. Но за это время вспомнили и отца, и дядю, и маминых братьев, и Эличку, и всех-всех родных, близких, соседей, уничтоженных этим извергом. Наверное, эту радость нельзя назвать христианской, но Ольга Бухман и её дочь Ирма до конца жизни непоколебимо продолжали считать, что этому палачу не может быть прощения ни на земле, ни в небе.

В 1956 году на ХХ съезде партии Н. Хрущёв «разоблачил» культ личности И. Сталина. На ДМЗ парадный портрет Сталина в форме генералиссимуса бросили на холодильник среднесортного стана. Все сбежались смотреть, как он там горел. Ирма видела, как в доменном цехе старший отметчик Василий Лысенко собственноручно, безо всяких указаний, сорвал картину Сталина под стеклом с девочкой на руках, швырнул его на пол и начал топтать. И это были далеко не единичные случаи. Перед зданием Дворца культуры металлургов находился памятник – Ленин и Сталин в Горках. Сидят на лавочке и задушевно беседуют. После закрытого письма Хрущёва съезду фигуру Сталина облили краской, и пробили голову молотком.

В одну ночь скульптуры вождя народов Иосифа Сталина были демонтированы. В судах и прокуратурах всех уровней, трибуналах военных округов пошёл процесс массового пересмотра дел репрессированных, а членам семей стали приходить справки о реабилитации осужденных и «Свидетельства о смерти» без указания места кончины.

16 мая 1956 года Ольга Коржова получила «Свидетельство о смерти» супруга. Согласно документу Юлиан Иванович Кальвасинский умер 13 февраля 1942 года по причине водного диабета.

7 января 1957 года Днепродзержинский ЗАГС уведомил Людвигу Кальвасинскую, что её муж Иосиф Иванович Кальвасинский скончался 11 августа 1943 года от менингита.

В том же 1957 году Ольге Бухман прислали справку о реабилитации, а затем «Свидетельство о смерти» её мужа. Документ, выданный 4 марта 1957 года, заверял, что Бухман Александр Павлович умер 14 апреля 1945 года от туберкулёза лёгких.

Аналогичные бумаги пришли друзьям и знакомым Ольги Ивановны. Однако кто мог подумать, что все эти свидетельства с проставлением даты и причины смерти являются очередной фальсификацией советской власти, издевательством над памятью невинно убиенных? Жёны репрессированных так и не дождались правды.

Пройдёт ещё почти сорок долгих лет, когда уже детям репрессированных «компетентные органы» приоткроют тайну судьбы отцов и назовут реальную дату смерти (№30). Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Правда начала всплывать и обретать свои истинные трагически-ужасные очертания. Пик репрессий, а точнее пик вынесения приговоров относительно местных жителей, пришёлся на октябрь 1938 года. За один этот месяц было осуждено 263 днепродзержинца, из которых 235 расстреляно. Среди них близкие родственники Ольги Бухман-Кальвасинской – братья Юлиан и Юзеф, крёстный Алексей Хржонщевский, муж Александр и его брат Густав Бухман. Любимый брат Ольги – Вицик был расстрелян 17 января того же 1938 года. Подробности станут известны ещё через пятнадцать лет.
.........

Истинная участь Юлиана Кальвасинского долгие годы оставалась неизвестной. В 1999 году внучке Юлиана Ивановича – Наталье Дмитриевне Харченко из управления службы безопасности по Днепропетровской области было прислано письмо, проливающее свет на трагическую судьбу её деда.

Кальвасинский Юлиан Иванович, постановлением заседания Особой Тройки УНКВД по Днепропетровской области от 10 ноября 1938 года был безосновательно обвинён в том, что будто был участником антисоветской диверсионно-террористической организации. Осужден к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества. Приговор был исполнен 20 ноября 1938 года.

Тотчас возникает вопрос: мог ли НКВД сфальсифицировать приговор в отношении заключённого, убитого на допросе? Или рассказ Домарацкого о смерти Юлиана Кальвасинского во время пыток лишь терзающая душу легенда о несгибаемом характере честного человека?